Неточные совпадения
«Нет, я не так, — говорил Чичиков, очутившись опять посреди
открытых полей и пространств, — нет, я не так распоряжусь. Как только, даст Бог, все покончу благополучно и сделаюсь действительно состоятельным, зажиточным человеком, я поступлю тогда совсем иначе: будет у меня и повар, и дом, как полная чаша, но будет и хозяйственная часть
в порядке. Концы сведутся с концами, да понемножку всякий год будет откладываться сумма и для потомства, если только Бог
пошлет жене плодородье…» — Эй ты — дурачина!
Он чувствовал себя окрепшим. Все испытанное им за последний месяц утвердило его отношение к жизни, к людям. О себе сгоряча подумал, что он действительно независимый человек и,
в сущности, ничто не мешает ему выбрать любой из двух путей,
открытых пред ним. Само собою разумеется, что он не
пойдет на службу жандармов, но, если б издавался хороший, независимый от кружков и партий орган, он, может быть, стал бы писать
в нем. Можно бы неплохо написать о духовном родстве Константина Леонтьева с Михаилом Бакуниным.
Она стригла седые волосы и ходила дома по двору и по саду с
открытой головой, а
в праздник и при гостях надевала чепец; но чепец держался чуть-чуть на маковке, не
шел ей и как будто готов был каждую минуту слететь с головы. Она и сама, просидев пять минут с гостем, извинится и снимет.
Утром рано Райский, не ложившийся спать, да Яков с Василисой видели, как Татьяна Марковна,
в чем была накануне и с
открытой головой, с наброшенной на плечи турецкой шалью,
пошла из дому, ногой отворяя двери, прошла все комнаты, коридор, спустилась
в сад и
шла, как будто бронзовый монумент встал с пьедестала и двинулся, ни на кого и ни на что не глядя.
Мы
шли, так сказать, ощупью, подвигаясь тихо, осторожно, но все же подвигались: нельзя стать
в открытом море на одном месте.
Мы
шли,
шли в темноте, а проклятые улицы не кончались: все заборы да сады. Ликейцы, как тени, неслышно скользили во мраке. Нас провожал тот же самый, который принес нам цветы. Где было грязно или острые кораллы мешали свободно ступать, он вел меня под руку, обводил мимо луж, которые, видно, знал наизусть. К несчастью, мы не туда попали, и, если б не провожатый, мы проблуждали бы целую ночь. Наконец добрались до речки, до вельбота, и вздохнули свободно, когда выехали
в открытое море.
Возвращаясь
в город, мы, между деревень, наткнулись на казармы и на плац. Большие желтые здания,
в которых поместится до тысячи человек,
шли по обеим сторонам дороги. Полковник сидел
в креслах на
открытом воздухе, на большой, расчищенной луговине, у гауптвахты; молодые офицеры учили солдат. Ученье делают здесь с десяти часов до двенадцати утра и с пяти до восьми вечера.
Ну, фрак, белый галстук, перчатки, и, однако, я был еще бог знает где, и, чтобы попасть к вам на землю, предстояло еще перелететь пространство… конечно, это один только миг, но ведь и луч света от солнца
идет целых восемь минут, а тут, представь, во фраке и
в открытом жилете.
Другие признаки, совершенно незаметные для нас, открыли ему: этот человек был удэгеец, что он занимался соболеванием, имел
в руках палку, топор, сетку для ловли соболей и, судя по походке, был молодой человек. Из того, что он
шел напрямик по лесу, игнорируя заросли и придерживаясь
открытых мест, Дерсу заключил, что удэгеец возвращался с охоты и, вероятно, направляется к своему биваку. Посоветовавшись, мы решили
идти по его следам, тем более что они
шли в желательном для нас направлении.
По сторонам высились крутые горы, они обрывались
в долину утесами. Обходить их было нельзя. Это отняло бы у нас много времени и затянуло бы путь лишних дня на четыре, что при ограниченности наших запасов продовольствия было совершенно нежелательно. Мы с Дерсу решили
идти напрямик
в надежде, что за утесами будет
открытая долина. Вскоре нам пришлось убедиться
в противном: впереди опять были скалы, и опять пришлось переходить с одного берега на другой.
Река Синанца течет по продольной долине между Сихотэ-Алинем и хребтом, ему параллельным. Она длиной около 75 км и шириной до 30 м. За скалистой сопкой сначала
идут места
открытые и отчасти заболоченные. Дальше поляна начинает возвышаться и незаметно переходит
в террасу, поросшую редким лиственным лесом. Спустившись с нее, мы прошли еще с полкилометра и затем вступили
в роскошный лес.
В деревне мы встали по квартирам, но гольд не хотел
идти в избу и, по обыкновению, остался ночевать под
открытым небом. Вечером я соскучился по нему и
пошел его искать.
Мы тихонько двинулись вперед, стараясь не шуметь. Гольд повел нас осыпями по сухому ложу речки и избегая тропинок. Часов
в 9 вечера мы достигли реки Иодзыхе, но не
пошли в фанзы, а остались ночевать под
открытым небом. Ночью я сильно зяб, кутался
в палатку, но сырость проникала всюду. Никто не смыкал глаз. С нетерпением мы ждали рассвета, но время, как назло, тянулось бесконечно долго.
— Льет да поливает! — ропщет она, — который уж день эта канитель
идет, а все конца-краю тучам не видать. Намолотили с три пропасти, а вороха невеяные стоят. [
В то время ни молотилок, ни веялок не было; веяли с лопаты на
открытом гумне, при благоприятном ветре.] Кабы Федот — он что-нибудь да придумал бы.
— Зачем прикидываться! Мы свое дело
в открытую ведем;
слава Богу, довольны, не жалуемся. А я вот о чем вас хотел, Федор Васильевич, просить: не пожалуете ли мне сколько-нибудь должку?
Через базарную площадь
идет полицейский надзиратель Очумелов
в новой шинели и с узелком
в руке. За ним шагает рыжий городовой с решетом, доверху наполненным конфискованным крыжовником. Кругом тишина… На площади ни души…
Открытые двери лавок и кабаков глядят на свет божий уныло, как голодные пасти; около них нет даже нищих.
Ей видно, как перед самым домом из
открытого парника глядят уже созревшие арбузы и около них почтительно, с выражением рабского усердия, ходит каторжный садовник Каратаев; ей видно, как с реки, где арестанты ловят рыбу, несут здоровую, отборную кету, так называемую «серебрянку», которая
идет не
в тюрьму, а на балычки для начальства.
Если мы
пойдем вперед, то вынуждены будем заночевать
в открытом поле и без огня.
Из волости Тит
пошел домой. По дороге его так и тянуло завернуть к Рачителихе, чтобы повидаться с своими, но
в кабаке уж очень много набилось народу. Пожалуй, еще какого-нибудь дурна не вышло бы, как говорил старый Коваль. Когда Тит проходил мимо кабака,
в открытую дверь кто-то крикнул...
Сидели мы с Пушкиным однажды вечером
в библиотеке у
открытого окна. Народ выходил из церкви от всенощной;
в толпе я заметил старушку, которая о чем-то горячо с жестами рассуждала с молодой девушкой, очень хорошенькой. Среди болтовни я говорю Пушкину, что любопытно бы знать, о чем так горячатся они, о чем так спорят,
идя от молитвы? Он почти не обратил внимания на мои слова, всмотрелся, однако,
в указанную мною чету и на другой день встретил меня стихами...
«
Идут в мире дети», — думала она, прислушиваясь к незнакомым звукам ночной жизни города. Они ползли
в открытое окно, шелестя листвой
в палисаднике, прилетали издалека усталые, бледные и тихо умирали
в комнате.
Умом он знал, что ему нужно
идти домой, но по какому-то непонятному влечению он вернулся
в столовую. Там уже многие дремали, сидя на стульях и подоконниках. Было невыносимо жарко, и, несмотря на
открытые окна, лампы и свечи горели не мигая. Утомленная, сбившаяся с ног прислуга и солдаты-буфетчики дремали стоя и ежеминутно зевали, не разжимая челюсти, одними ноздрями. Но повальное, тяжелое, общее пьянство не прекращалось.
Выражения сочувствия могут радовать (а впрочем, иногда и растравлять
открытые раны напоминанием о бессилии), но они ни
в каком случае не помогут тому интимному успокоению, благодаря которому, покончивши и с деятельностью, и с задачами дня, можешь сказать:"Ну,
слава богу! я покончил свой день
в мире!"Такую помощь может оказать только «дружба», с ее предупредительным вниманием, с обильным запасом общих воспоминаний из далекого и близкого прошлого; одним словом, с тем несложным арсеналом теплого участия, который не дает обильной духовной пищи, но несомненно действует ублажающим образом.
Погода летняя, прекрасная, и граф сидят с собакою
в открытой коляске, батюшка четверней правит, а я впереди задуваю, а дорога тут с большака свертывает, и
идет особый поворот верст на пятнадцать к монастырю, который называется П… пустынь.
Она
шла с
открытым видом и
в великолепном костюме.
Его прекрасное,
открытое, умное и
в то же время добродушно-наивное лицо с первого взгляда привлекло к нему мое сердце, и я так рад был, что судьба
послала мне его, а не другого кого-нибудь
в соседи.
Я познакомился с ним однажды утром,
идя на ярмарку; он стаскивал у ворот дома с пролетки извозчика бесчувственно пьяную девицу; схватив ее за ноги
в сбившихся чулках, обнажив до пояса, он бесстыдно дергал ее, ухая и смеясь, плевал на тело ей, а она, съезжая толчками с пролетки, измятая, слепая, с
открытым ртом, закинув за голову мягкие и словно вывихнутые руки, стукалась спиною, затылком и синим лицом о сиденье пролетки, о подножку, наконец упала на мостовую, ударившись головою о камни.
«Тьфу! Господи милосердный, за веру заступился и опять не
в такту!» — проговорил
в себе Ахилла и, выйдя из дома протопопа,
пошел скорыми шагами к небольшому желтенькому домику, из
открытых окон которого выглядывала целая куча белокуреньких детских головок.
С этой минуты мысль о ней не покидала уже меня, и я
пошел в направлении главного движения, которое заворачивало от набережной через
открытую с одной стороны площадь.
— Ну, а ты-то что ж, сват?
Пойдешь и ты с нами? — принужденно сказал Глеб, поворачиваясь к Акиму, который стоял с поднятою рукой и
открытым ртом. — Все одно: к ночи не поспеешь
в Сосновку, придется здесь заночевать… А до вечера время много; бери топор… вон он там, кажись, на лавке.
— Ловко ты их поддел, ловко, брат! Ну, а Кирилл Ивановичу, конечно, нельзя менять Карпа на тебя. Карп дело знает, цена ему высокая. Ты по правде хочешь,
в открытую пошёл… Потому он тебя и перевесил…
Он первый нырнул
в открытую дверь суда. Задетый его словом, Илья
пошёл за ним и
в дверях толкнул плечом длинноволосого.
В тёмный час одной из подобных сцен Раиса вышла из комнаты старика со свечой
в руке, полураздетая, белая и пышная;
шла она, как во сне, качаясь на ходу, неуверенно шаркая босыми ногами по полу, глаза были полузакрыты, пальцы вытянутой вперёд правой руки судорожно шевелились, хватая воздух. Пламя свечи откачнулось к её груди, красный, дымный язычок почти касался рубашки, освещая устало
открытые губы и блестя на зубах.
Мы же так скоро с этим освоились, что чувство минутного панического страха вдруг заменилось у нас еще большею отвагою: скорбя за исключенных товарищей, мы иначе не звали между собою Демидова, как «варвар», и вместо того, чтобы робеть и трястись его образцового жестокосердия, решились
идти с ним
в открытую борьбу,
в которой хотя всем пропасть, но показать ему «наше презрение к нему и ко всем опасностям».
Томимый скукою, он
шел с понуренной головой по бульварам, среди многолюдной толпы — идущей, разговаривающей, смеющейся, евшей, пившей
в открытых кофейнях, — и, совершенно случайно, взмахнув глазами
в сторону, увидал небыстро едущее ландо,
в котором на задней скамейке сидели две молодые дамы, а на передней — Янсутский и генерал.
Лаевский поднялся лениво, с головокружением, и, зевая, шлепая туфлями,
пошел в соседнюю комнату. Там у
открытого окна на улице стоял один из его молодых сослуживцев и раскладывал на подоконнике казенные бумаги.
Когда прошла гроза, он сидел у
открытого окна и покойно думал о том, что будет с ним. Фон Корен, вероятно, убьет его. Ясное, холодное миросозерцание этого человека допускает уничтожение хилых и негодных; если же оно изменит
в решительную минуту, то помогут ему ненависть и чувство гадливости, какие возбуждает
в нем Лаевский. Если же он промахнется, или, для того чтобы посмеяться над ненавистным противником, только ранит его, или выстрелит
в воздух, то что тогда делать? Куда
идти?
На этот раз Лаевскому больше всего не понравилась у Надежды Федоровны ее белая,
открытая шея и завитушки волос на затылке, и он вспомнил, что Анне Карениной, когда она разлюбила мужа, не нравились прежде всего его уши, и подумал: «Как это верно! как верно!» Чувствуя слабость и пустоту
в голове, он
пошел к себе
в кабинет, лег на диван и накрыл лицо платком, чтобы не надоедали мухи.
То и дело прерывая шеренги конных с
открытыми лицами,
шли на конях же странные фигуры
в странных чадрах, с отводными за спину трубками и с баллонами на ремнях за спиной.
У Иды Ивановны был высокий, строгий профиль, почти без кровинки во всем лице;
открытый, благородный лоб ее был просто прекрасен, но его ледяное спокойствие действовало как-то очень странно; оно не говорило: «оставь надежду навсегда», но говорило: «прошу на благородную дистанцию!» Небольшой тонкий нос Иды Ивановны
шел как нельзя более под стать ее холодному лбу; широко расставленные глубокие серые глаза смотрели умно и добро, но немножко иронически; а
в бледных щеках и несколько узеньком подбородке было много какой-то пассивной силы, силы терпения.
— Не то, девушка, что не любит. Може, и любит, да нравная она такая. Вередует — и не знает, чего вередует. Сызмальства мать-то с отцом как собаки жили, ну и она так норовит. А он парень
открытый, душевный, нетерпячий, — вот у них и
идет. Она и сама, лютуя, мучится и его совсем и замаяла и от себя отворотила. А чтоб обернуться этак к нему всем сердцем, этого у нее
в нраве нет: суровая уж такая, неласковая, неприветливая.
По гостям, как и всегда
в консервативной Балаклаве, ходят редко. Встречаются
в кофейнях,
в столовых и на
открытом воздухе, за городом, где плоско и пестро начинается роскошная Байдарская долина. Каждый рад похвастаться своим молодым вином, а если его и не хватит, то разве долго
послать какого-нибудь бездомного мальчишку к себе на дом за новой порцией? Жена посердится, побранится, а все-таки пришлет две-три четвертных бутыли мутно-желтого или мутно-розового полупрозрачного вина.
Выношенного ястреба, приученного видеть около себя легавую собаку, притравливают следующим образом: охотник выходит с ним па
открытое место, всего лучше за околицу деревни,
в поле; другой охотник
идет рядом с ним (впрочем, обойтись и без товарища): незаметно для ястреба вынимает он из кармана или из вачика [Вачик — холщовая или кожаная двойная сумка;
в маленькой сумке лежит вабило, без которого никак не должно ходить
в поле, а
в большую кладут затравленных перепелок] голубя, предпочтительно молодого, привязанного за ногу тоненьким снурком, другой конец которого привязан к руке охотника: это делается для того, чтоб задержать полет голубя и чтоб,
в случае неудачи, он не улетел совсем; голубь вспархивает, как будто нечаянно, из-под самых ног охотника; ястреб, опутинки которого заблаговременно отвязаны от должника, бросается, догоняет птицу, схватывает и падает с добычею на землю; охотник подбегает и осторожно помогает ястребу удержать голубя, потому что последний очень силен и гнездарю одному с ним не справиться; нужно придержать голубиные крылья и потом, не вынимая из когтей, отвернуть голубю голову.
Кончится беседа, — я
иду к себе, на чердак, и сижу там, у
открытого окна, глядя на уснувшее село и
в поля, где непоколебимо властвует молчание. Ночная мгла пронизана блеском звезд, тем более близких земле, чем дальше они от меня. Безмолвие внушительно сжимает сердце, а мысль растекается
в безграничии пространства, и я вижу тысячи деревень, так же молча прижавшихся к плоской земле, как притиснуто к ней наше село. Неподвижность, тишина.
Вижу: по всем дорогам и тропам тянутся, качаясь, серые фигуры с котомками за спиной, с посохами
в руках;
идут не торопясь, но споро, низко наклоня головы;
идут кроткие, задумчивые и доверчиво
открытые сердцем. Стекаются
в одно место, посмотрят, молча помолятся, поработают; есть какой-нибудь праведник, — поговорят с ним тихонько о чём-то и снова растекутся по дорогам, бодро шагая до другого места.
Он дождался, когда проснулась Таня, и вместе с нею напился кофе, погулял, потом
пошел к себе
в комнату и сел за работу. Он внимательно читал, делал заметки и изредка поднимал глаза, чтобы взглянуть на
открытые окна или на свежие, еще мокрые от росы цветы, стоявшие
в вазах на столе, и опять опускал глаза
в книгу, и ему казалось, что
в нем каждая жилочка дрожит и играет от удовольствия.
Один раз, когда он, скинувшись кабаном, встретился с кузнецом Савельем, который
шел пешком из Кром со свадьбы, между ними даже произошла
открытая схватка, но кузнец остался победителем благодаря тому, что у него, к счастию, случилась
в руках претяжелая дубина.
Настя (
в дремоте). Будто
иду я по улице и вижу свои похороны. Несут меня
в открытом гробе…
Он поторопился выпить свой чай и ушёл, заявив, что ему нужно разобрать привезённые книги. Но
в комнате у него, несмотря на
открытые двери, стоял запах керосина. Он поморщился и, взяв книгу, ушёл
в парк. Там,
в тесно сплочённой семье старых деревьев, утомлённых бурями и грозами, царила меланхолическая тишина, обессиливающая ум, и он
шёл, не открывая книги, вдоль по главной аллее, ни о чём не думая, ничего не желая.
В полдень Ольга и Саша пришли
в большое село. Тут на широкой улице встретился им повар генерала Жукова, старичок. Ему было жарко, и потная, красная лысина его сияла на солнце. Он и Ольга не узнали друг друга, потом оглянулись
в одно время, узнали и, не сказав ни слова,
пошли дальше каждый своею дорогой. Остановившись около избы, которая казалась побогаче и новее, перед
открытыми окнами, Ольга поклонилась и сказала громко, тонким, певучим голосом...